Россию топят, а она живет

Вот я уже стал вроде немного забывать нашу трудную экспедицию по Ангаре летом 2009 года, когда съемочная группа студии «Остров» ехала с Валентином Распутиным снимать зону затопления Богучанской ГЭС. Казалось, уже все выговорилось тогда в самой поездке, выболело в дневниках, еще раз остро пережилось при показе фильма «Река жизни» на канале «Культура». Ан нет.

В сентябре этого года мне выпало побыть членом жюри кинофестиваля «Послание к человеку», и я споткнулся о фильм Павла Фаттахутдинова «Ангара». Мы-то, когда шли два года назад, видели только результаты «приготовления» Ангары – десятки (не сотни ли – что определишь на глаз?) гектаров поваленного леса по берегам без обработки и без попытки вывезти, как после взрыва. А тут я увидел, как это делалось. Курская битва, Прохорово поле. Только враг – родная земля. Бульдозеры стеной день за днем, ночь за ночью в страшном напряжении режут сверкающими (видать, работают, не зная отдыха) ножами прекрасный мачтовый лес. Деревья падают стена за стеной, как солдаты под пулеметом. Вот уж действительно «мы не будем ждать милостей от природы». Поглядим только: так ли она будет беззащитна и не отомстит ли нам.

Лес никто не станет использовать. Это братское кладбище. Это живое ложе грядущего мертвого моря. Тут же, в фильме «Ангара», я увижу, как памятливые сыновья перевозят родителей с обреченного кладбища. Детям глаз не поднять, а камера бесстрастно глядит, как «профессионалы» привычно «потрошат» могилы – как при сортировке на свалках: это туда, это сюда. Нет уж, думаешь, пусть лучше, как мы видели в Кеуле, – люди собираются уезжать, а оградки красят: «А че ржаветь-то? Родные все-таки. И уйдут, так нарядно. А перевезти родных все равно никто не даст – дорого!»

И это бы забыл. А вот третьего дня присылает «для пробы» главу новой книги прекрасный прозаик Михаил Тарковский (из тех Тарковских – внук Арсения Александровича и племянник Андрея). Сам-то он живет на Енисее в Туруханском крае, а герой главы этой новой книги как раз на Ангаре. Как раз на том самом участке, который мы прошли. И герой, естественно, «Прощания с Матерой» из головы выкинуть не может (кто из жителей затопляемых земель не знает теперь эту разделяющую их страдания книгу?). Как же так? Ведь однажды было написано. Как после этого снова поднимать руку? А вот посмотрите у Тарковского:

Писал человек книгу, не спал, плакал над лучшими местами, душу выворачивал, чувство привычки к жизни, прикипелость постылую отдирал вместе с глазами своими, снимал слой за слоем, рискуя ослепнуть. Зачем? Чтоб прокричать для таких же, как он сам, ненормальных, раненных сердцем? А казалось, все закончилось, страшное и нелепое, и вынесен приговор, и книгой уничтожена сама возможность повторения подобного.

Герой этой главы как раз из Кежмы, которая и у меня нейдет из памяти.

Я иду по Советской улице (еще вот и улицы живы) и не надивлюсь красоте резьбы, тонкости узоров брошенных веранд, крепости никуда не ведущих ворот. Матицы при сорванных крышах рассчитаны еще лет на 200, их даже и сжечь будет нелегко. А ведь они жизнь, жизнь. Попробуйте построить избу-то. Тут опять лучше на будущую главу Миши Тарковского сослаться, а он предмет знает – избы ставил:

Так и стоял дом с обреченно строгим видом, будто готовый в дальний путь, смиренно ожидая участи и докладывая: к сожжению готов. И глаза смотрели тихо своими вековыми переплетами, с заботливо согнанными рамами, с подоконниками, у которых специально сделаны желобки для талой воды от стекол. С сенями, еще недавно заставленными таким живым, нужным, насущным – кадушками, пестерями, туесами, канистрами. И сама на листвяжном окладе изба, беленая, штукатуренная, со стенами из сосны, которые в лесу поди свали, отсучкуй, да раскряжуй безо всяких бензопил. Да привези на коне по снегу, да ошкури, да руби. Пази, углы заделывай, да ворочай, одно – хоть семьи большие были в прежние времена…

И так вот закончит неподъемную стройку хозяин, приляжет на койку и, глядя на беленую матицу с крылами потолочных досок, смотрит и не верит, что все это его руками сработано…

Может быть, нетрудно во имя государственных интересов, во имя «светлого будущего» топить «отвлеченную территорию», «населенный пункт», «место на карте». А вот это, вот это. Ведь это все равно, что этих самых ребятишек с их теплом и суетой и самотканые дорожки, и перетруженные руки топить.

А рядом с избой, где мы ночуем, брошенный барак вроде такого же барака в моем детстве в астафьевском Чусовом, куда я приехал в 1947 году. Потянуло заглянуть. Стены-то – прямо учебник истории. Рядом с Шишкиным («Корабельная роща») и приклеенным к репродукции выгоревшим образком Богородицы с младенцем – нечаянная молитва об уходящем лесе и желтая выгоревшая карта мира, где Советский Союз еще 6-я часть мира. Нарочно соединяй, выйдет неправда, а жизнь – вон она какой художник.

Смерть учит привыканию. Все становится символом – в соседней комнате стены оклеены газетами «Труд» и «Советская Россия», где веселый Горбачев, где в названиях «Стратегия крутого перелома», «Крест на совести», где гагаринское «Поехали!», как нечаянная перекличка с распутинской Дарьей и Матерой с ее « пое-хала…» (о родной уходящей деревне), где ликование и жизнь перетекли в прощание и плач. День так тяжел, что даже торопишь вечер и сон. Забыться, не помнить, заспать…

И сколько их, этих кеулей, кежм, усть-ков, нево (и не по десятку жителей, как у нас, на Псковщине, а по сотням и к тысяче – Сибирь же!) выйдут к нам с тайной надеждой – обойдется. И каждая опять болит в сердце, как тогда.

В Панове едем в Дом культуры, а там уж старухи, будто нарочно собрались (а это им просто деться некуда – вот и жмутся в редеющем селе друг к другу), смеются: нальете, дак мы еще и споем. И скоро действительно поют: «Горит, горит село родное, горит вся родина моя». И поют-то четверо, но звону на все село. И потом, перебивая друг друга: как жили, как маялись, кроют власть до самого Кремля. Особенно Анна – широкая, толстая в двух платках – весело матерится, когда про «нынешнюю молодежь» и про «переезды».

– Поди-ка, еще и не тронемся никуда. Че уж – сто лет разговору! Поизвели мужиков, а мы уж, бабы, отсюда в ящиках поедем. А ведь тоже молодые были, жить хотели, играли, радовались. Когда и спать успевали? А уж заработки какие были… Я уж бабой была, и мне, когда пятого родила, дали 110 рублей, и я шла и плакала от гордости. Маме принесла, и она: «Ой, Нюрка, какие деньги!» Тоже не видала таких сумм – детям че-то справить можно. Я их 8 вырастила, и уж 15 внуков и 7 правнуков. И ни разу в больницах не была. Рожала, где попало. И ничего. (Валентин Григорьевич: «Да вам правление памятник должно поставить уже за то, что в больнице не были».) Жить хочу долго. Подымать всех надо. (И с гордостью и статью.) Зовут Анна Алексеевна Усольцева.

В Недокурово хотели поглядеть Новое Недокурово (как они обустраиваются, переселенные деревни), но остановились в старом с Владимиром Ивановичем, председателем сельсовета, послушали с печалью, что деревня-то старая, пашня была, крестьянствовали, даже колхоз завели, но с 1954 года задумались о леспромхозе, свезли три зоны дешевой (дармовой) рабочей тюремной силы, и пошло – село выросло с вольными до 1200 человек, школа, клуб, а потом лес истощился, и деревня умерла. И на Новое Недокурово надежд никаких, хотя его не потопят. Владимир Иванович – еще молодой, крепкий, веселый человек: помру здесь рядом с отцом – кому я где-то нужен? Пусть моя черемуха постоит. Вы видели, что черемухи у брошенных изб умирают первыми? Им ничего не мешает, и березы вон стоят, а черемухи засыхают. Вон поглядите (и действительно у каждой оставленной избы сухой или сохнущий остов).

Мошка стеной. Я отхожу – стоит у своих ворот старая тетка в китайском халате – интересно ей: новые люди в деревне.

– Ну, говорю, – тонете? А у вас, похоже, еще и корова есть?

– Две, – говорит, – и два бычка.

– А кто держит?

– А мы со стариком и держим. Стари-и-ик!

И глядит на подошедшего старика счастливо.

– Было пять коров, столько же бычков. Он все накашивал один.

А у него шерстяные ниточки на обеих руках. «Зачем?» – спрашиваю.

– А без них руки израбатываются. Придешь, чашку с чаем не поднять. А с ними хоть сколько работай – ничего.

В красном углу Никола опирается на мышь («год Мыши»), а та на открытку со Святой Пасхой. Проста наша вера и на городской взгляд неглубока, а вот держит деревню и Россию.

И несут нам, чего Бог послал (а послал еще, слава Богу, и на гостей хватает), и идет смешной радостный разговор, по которому видно, как они любят друг друга, как подхватывают всякое слово и в горькой шутке не теряют света. Загораживаются шуткой от жизни.

– Нас не возьмешь! Дали нам в Минусинске однокомнатную квартиру. Значит, коров и бычков в этом году на мясо. И не заплачем. И избу, если Владимир Иванович разрешит, сами запалим. Поплачем, конечно, а что сделаешь? Куда это все с собой – лодки, трактор, коров? А не тони, так бы и жили – не тужили.

И улыбаются недокуровские старик со старухой и подкладывают: «Ешьте, еще поставим. Мы привыкли на людях. Друзья всегда есть». И все с переглядкой друг на друга.

И я почему-то вспоминаю астафьевский рассказ «Ясным ли днем», как Митрофан Иванович в конце огорошил свою Паню: «Говорил ли я тебе, что люблю-то тебя?» Нарочно пересказываю, чтобы они догадались. И они догадались, и на мое воспоминание неожиданно оба благодарно вспыхивают. И видно, как хорошо Валентину Григорьевичу, который говорит им благодарные слова и говорит, что на них стоит Россия, которую топят, а она живет, топят, а она стоит, страдает, а смеется. И обнимает их.

А суть-то всего, кажется, вот в этой нашей встрече в Братске, еще по дороге к Богучанам, еще перед всеми Кежмами и Кеулями. Ну вот, сами поглядите.

Мы едем с городским начальством на ГЭС, и тамошнее начальство, видно, тоже предупреждено. Нас встречает директор Братской ГЭС Виктор Васильевич Рудых.

Лицо хорошее, глядит весело, но на вопросы Валентина Григорьевича об издержках затопления, может быть, слишком часто и как будто заготовленно говорит: что вы у меня спрашиваете? Я – наемный работник. Как начальник, я делаю свою работу хорошо.

Я не выдерживаю, завожусь и влетаю в беседу:

– А частная-то, человеческая совесть что говорит?

– Она говорит: молоток, старик! Ты прав перед собой и державой. Держись давай! Я ведь из Заярска. Мы с Валентином Григорьевичем земляки и соседи. Мой дом топили, когда мне было 11–12 лет, и я все помню. Но я понимал, как права моя страна и как хорошо, что она этим занята. И стал энергетиком. Выучился и ни разу не пожалел, что нагородил по реке (и победно смотрит на меня).

Я сразу вспоминаю распутинского Андрея из «Прощания с Матерой», который рвется на стройку:

«Электричество, бабушка, требуется, электричество… Наша Матера на электричество пойдет, тоже пользу будет людям приносить».

А что возражать? Валентин Григорьевич вон целой повестью возражал, сердце могло разорваться. А вот не разорвалось. И сейчас у строителей Богучанской ГЭС не рвется.

Это слово «наемный», не раз повторяемое Виктором Васильевичем, и тогда меня задевало, и сейчас все задевает, словно он сам себя отстраняет от глубины происходящего и глядит со стороны, и нас учит так глядеть.

Я все пытаюсь поворотить его в «отвлеченную сторону», на им же начатый разговор о цивилизационных сдвигах. Не мы ли авторы-то этих «сдвигов», и не нам ли и исправлять (он и начал с «платы за цивилизацию, которую мы отказываемся платить»)? Он упорно уклоняется от «философской стороны» разговора и все отговаривается словом «власть» – «с нее и спрашивайте!». И видно, что это не отговорка и не шутка, а усталость от нас, наседающих на него не первый год. Разговор все тревожнее и жестче, но от него отскакивает, потому что он со своей-то точки зрения совершенно прав: «вызовы цивилизации», «надо быть на уровне, иначе нас сожрут», «другого пути нет».

– Река должна работать. И Богучанская ГЭС будет именно потому, что у реки есть резерв, и он должен быть использован, чтобы нам не жечь уголь и не стоять под угрозой Чернобыля.

– Но тогда и все реки так? И Лена, и Обь?

– Да, если мы выбрали этот путь развития. Китайцы в 12 местах перекрывают сейчас свои реки и свозят оттуда народ без церемоний. Разве что свозят поумнее, чем мы. На вызовы времени и мировой экономики нельзя не отвечать. И мы сейчас на лучшем пути. И будем все сильнее. Ну что тут действительно скажешь? Вызовы и вызовы – мы это каждый день по новостям видим. И, значит, хватит про красоту Байкала и Ангары, вообще хватит про красоту, традицию народную, память духовную. Цивилизация на дворе. Америка. Китай. Чуть уступишь – сожрут.

А мы – про реки жизни, а мы, что они прекрасны, что на них рождаются стихи, песни, проза, которые не родятся на искусственных берегах среди искусственного языка, на них просто рождается человек, который держит мир в небесном равновесии. А мы, что мир скоро устанет от «цивилизационных вызовов» самому себе и обернется к своему народному сердцу. Так мы и говорим до конца на разных языках…

Мир торопился своей цивилизационной дорогой, отвечая на вызовы, сделанные самому себе, как постороннему, а то и как прямому врагу. Культура с ее человеческой осторожностью и памятью о прошедшем всегда мешала своей душевной мерой такому передовому делу, как прогресс. «Наемные работники» торопливого мира отодвигали наследованную божественную жизнь, которая меряется не годами, не набором удобств и не безумием соревнования технологий.

На наших глазах закатывалась (закатывается) огромная жизнь, прямо принятая от сибирских первопроходцев, от тех, кто освоил и населил эту землю, от тех, чьи имена разошлись по картам и историям, и тех, безымянных, простых, как сама жизнь, как почва, кто сам был землей и небом. Мы, может быть, будем очень передовыми и хорошо продадим энергию Ангары, а там и других своих рек, раз мир уверился, что они для того и текут, чтобы давать энергию. Но мы не прибавим миру важнейшего – лица и света, которые единственно определяют отличия народов в Господнем саду культур. Не прибавим слова и песни, красоты и тайны, величия и любви.

Я пишу это без надежды. Но при этом думаю: значит, зачем-то после нас снимался новый фильм об Ангаре, зачем-то после «Прощания с Матерой» Тарковский пишет свою Кежму и не торопится сдаваться рассудительной правде мира. Значит, все-таки на что-то и я надеюсь.

Валентин КУРБАТОВ,
писатель, член Общественной палаты России