Что осталось под водой: выставка горького наследия советских ГЭС

В Москве открылась выставка «Что осталось под водой», которая пытается осмыслить советский проект электрификации страны, оказавшийся грандиозным по размаху, но при этом безжалостным. При строительстве ГЭС и создании водохранилищ под воду уходили старинные деревни и города, заливные луга, не уступавшие альпийским, грибные и ягодные леса.

Жителей затопленных мест переселяли, предварительно выплатив компенсацию. Не всегда ее хватало на новую жизнь, но главное — были утрачены не только памятные вещи (все не перевезешь), но и разорваны связи: с родными местами, где выросли несколько поколений, с соседями. Художница Евгения Ножкина представила в Центре творческих индустрий «Фабрика» (Москва, Переведеновский переулок, 18) проект «Что осталось под водой», в котором попыталась осмыслить эту историю, затронувшую сотни тысяч людей. А также задуматься о связи вещи и памяти — и подарить старым любимым кофтам и рубашкам новую долгую жизнь. Газета «Культура» побеседовала с художницей:

— Почему решили сделать этот проект?

— Мой дедушка родом из Красноярского края, из деревни Яново, которой больше не существует. В детстве мы часто ездили по дорогим для него местам. Однажды были на кладбище, и меня отправили вынести мусор за ограду. Выхожу — и вижу море. У меня была с собой камера — я даже сделала фотографию, она есть на выставке. Спросила дедушку, что это за море, и он начал показывать, где была его деревня Яново, а где Новоселово — обе сейчас находятся под водой. И рассказал, как им сообщили о затоплении буквально за несколько недель.

Не так давно я болела ковидом, сидела дома и слушала аудиокнижки — люблю нашу классику. В школе, как и многие, читала «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина, но тут вдруг, слушая ее, поняла — дедушка рассказывал то же самое. Только не так «прилизано» и идеально. В «Прощании с Матёрой» написано о деревне, жителям которой заранее сообщили о затоплении — чтобы они собрали урожай, посмотрели новое место, перевезли вещи. Это идеальная ситуация: жизнь намного страшнее. Я начала погружаться в эту тему, и казалось, что информации очень много. Однако пока не удалось найти ни одного документа, где бы все сведения суммировались. На выставке я рассказываю о десяти крупных ГЭС, хотя на самом деле их более ста. Мне хотелось показать, что эта история коснулась около полумиллиона переселенцев, не говоря уже о строителях. У ГЭС были свои лагеря — Сиблаг, Волголаг — и свои военнопленные. В одном селе улицы до сих пор носят называние «Вторая зона», «Шестая зона». Причем, на одной стороне находятся немецкие домики, на другой — финские: строили военнопленные.

У меня осталось много родственников в Красноярске. Когда начала заниматься проектом, позвонила своей тете Ларисе. Ей было три или четыре года, когда затопили деревню, и она подтвердила, что все помнит, но родители ничего не говорили. И отношение к происходящему не озвучивали — потому что было нельзя. Еще она рассказала, что им предлагали перезахоронить родственников, однако нужно было собрать большой пакет документов. В итоге только на бабушку смогли найти свидетельство о смерти и свидетельство о месте захоронения: ее прах удалось перевезти. А могилы других родственников пришлось оставить. Вообще переезд был стихийным — вещей взяли мало. Я читала письма, где люди рассказывали, как радовались, если находили телегу для перевозки вещей. А потом начинался ливень или отваливалось колесо — и вещи, с которыми были связаны воспоминания, оказывались утрачены.

— Получается, что вещи для людей — это, прежде всего, память?

— Именно так. При строительстве водохранилища Красноярской ГЭС были затоплены деревни, и люди ходили к воде и вылавливали вещи — свои, чужие. Через несколько недель начали всплывать гробы, и после этого уже ничего не брали. Тетя Лариса помнит, как через полгода после затопления они с семьей плыли около трех с половиной часов на пароме. Было тяжело, потому приходилось оплывать верхушки деревьев, церквей, а также гробы…

— Кстати, когда строили Новосибирскую ГЭС, тоже затопили несколько десятков деревень. И старожилы Академгородка рассказывали про всплывавшие гробы, а также кости, которые якобы прибивало к берегу.

— Я читала, что могилы должны были цементировать — не просто сверху, но и вокруг — однако не успевали. Должны были и с корнем вырывать деревья, чего также не делали. На выставке я показываю гобелены, созданные из вещей, которые были дороги людям. Речь, конечно, не о вещах переселенцев — у них почти ничего не осталось — а о наших современниках. В последние годы мои основные работы — это гобелены с историей. Они сделаны не из купленных тканей, а из вещей, которые у большинства у нас лежат на даче или на антресолях: детские платья, любимые кофты, покрывала. Мы не можем их выкинуть, потому что они нам дороги, и перебираем каждый год, когда раскладываем средства от моли. Чем дольше я занимаюсь гобеленами, тем больше старых вещей мне приносят. На выставке есть гобелены из Липецкого музея народного и декоративно-прикладного искусства: там проходила моя выставка «Палимпсест», и был объявлен сбор вещей. Многие откликнулись, однако выставка длилась месяц, а вещи продолжали нести целый год. Раз в две недели ко мне приезжала заполненная до отказа «Газель». По договору с людьми, которые отдавали мне вещи, кое-что я жертвовала на благотворительность: нашла церковь, помогающую многодетным семьям. Ведь хорошее детское платье рука не поднимется разрезать: пусть оно принесет кому-нибудь счастье. Из оставшихся вещей делала гобелены, и было приятно, когда люди приходили и говорили: а это моя кофта и рубашка. Я режу материал не полосками, как на коврики, а одной целиковой длиной, чтобы вещь потом можно было узнать. Ведь наша одежда — массового производства, и большинство вещей похожи: зрители всегда могут найти что-то знакомое. И я вижу, как это влияет на их отношение — оно становится теплым и нежным.

Часто я собираю гобелены по городам, и выяснила интересную вещь. Как известно, старые вышивки, выполненные в разных регионах, отличаются друг от друга: северные спокойнее, южные — ярче. И с современной одеждой то же самое. Гобелены это хорошо показывают. Те, которые я делала в Казани, сочетают белый и серый с красным цветом. А ростовские — вырви глаз: оранжевый, салатовый…

— На выставке есть объекты из эпоксидной смолы, внутри — пуговицы, ниточки, бусинки: как мухи в кусочке янтаря. Рядом с потолка свисают длинные полосы ткани. Как эти вещи относятся к теме проекта?

— Когда мне отдают одежду для гобеленов, я не вырезаю молнии и пуговицы — с ними получается интереснее. Но иногда что-то отваливается или люди приносят пуговицы, которые собирали годами всей семьей. Кроме того, во время ковида закрылось много фирм, производивших ткани, и остались «пробники», которые висели в магазинах. Мне их присылают как историю ткани, которой больше не будет. В целом концепция выставки следующая: мы все находимся в «воде» и ищем памятные вещи, как когда-то делали мои предки. Может быть, эти вещи принадлежали не нам, но кому-то они были дороги.

— Какие последствия имело насильственное лишение памяти?

— У каждой медали две стороны. Когда Распутин писал «Прощание с Матёрой», он общался с Анатолием Бубновым из деревни Бубнова, собравшим много материалов о строительстве Усть-Илимской ГЭС. Бубнов учился на землеустроительном отделении, потом вернулся в родную деревню. Когда ее решили затопить, составлял отчеты в четырех экземплярах: первые два отправлял на работу, третий хранил для музея, а четвертый оставлял себе. Людям старшего поколения переезд давался нелегко, а молодым, без детей оказалось проще принять изменения. С одной стороны, мы понимаем, что электрификация была необходима. С другой, тяжело читать сотни писем, где люди рассказывают, что им пришлось пережить…

Например, при строительстве Саяно-Шушенской ГЭС пострадали коренные народы. Они жили на своей земле, держали коз, и однажды им сказали, что нужно переезжать: сначала мягко, потом начали выгонять. Кто-то уехал, а некоторые все-таки остались. В итоге как-то ночью комсомольцы повернули три бурные весенние речки в сторону села, и люди проснулись в воде. Но с 1986-го по 1988-й все-таки продолжали там жить: плавали на лодках, поднимали свои дома. В итоге их все равно перевезли. Они потом жаловались, что у них был чернозем, а на новом месте оказался песок, ничего не вырастишь. Им отвечали — вы занимались не земледелием, а скотоводством. А люди объясняли: скотину надо кормить, а, значит, сначала что-то посадить. И до сих пор они чувствуют себя в ссылке. Так что здесь нет готового решения. Есть жертвы, их много, и я пытаюсь показать, что это не одна локальная беда, а большая история нашей страны, о которой было не принято говорить.

Ксения Воротынцева